Неточные совпадения
Батрачка безответная
На каждого, кто чем-нибудь
Помог ей в
черный день,
Всю жизнь о соли думала,
О соли пела Домнушка —
Стирала ли, косила ли,
Баюкала ли Гришеньку,
Любимого сынка.
Как сжалось сердце
мальчика,
Когда крестьянки вспомнили
И спели песню Домнину
(Прозвал ее «Соленою»
Находчивый вахлак).
И протягивал ученику волосатые пальцы с
черными ободками ногтей.
Мальчик уходил, отягченный не столько знаниями, сколько размышлениями.
Нестерпимо длинен был путь Варавки от новенького вокзала, выстроенного им, до кладбища. Отпевали в соборе, служили панихиды пред клубом, техническим училищем, пред домом Самгиных. У ворот дома стояла миловидная, рыжеватая девушка, держа за плечо голоногого, в сандалиях, человечка лет шести; девушка крестилась, а человечек, нахмуря
черные брови, держал руки в карманах штанишек. Спивак подошла к нему, наклонилась, что-то сказала,
мальчик, вздернув плечи, вынул из карманов руки, сложил их на груди.
«Ага» она произносила с угрозой и отталкивала
мальчика сверлящим взором
черных глаз.
Пара темно-бронзовых, монументально крупных лошадей важно катила солидное ландо: в нем — старуха в
черном шелке, в
черных кружевах на седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо, надменно, серенькие пятна глаз смотрели в широкую синюю спину кучера, рука в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая головою, толстая дама, против них два
мальчика, тоже неподвижные и безличные, точно куклы.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из
черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного
мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Длинный парень стаскивал с себя галстух — совершенно истрепавшуюся и засаленную ленту или почти уж тесемку, а миловидный
мальчик, вынув из кармана другой, новенький
черный галстучек, только что купленный, повязывал его на шею длинному парню, который послушно и с ужасно серьезным лицом вытягивал свою шею, очень длинную, спустив шинель с плеч.
Наконец заключенные и посетители стали расходиться: одни во внутреннюю, другие в наружную дверь. Прошли мужчины — в гуттаперчевых куртках, и чахоточный и
черный лохматый; ушла и Марья Павловна с
мальчиком, родившимся в остроге.
Алеша подошел и, обратясь к одному курчавому, белокурому, румяному
мальчику в
черной курточке, заметил, оглядев его...
За канавкой же, примерно шагах в тридцати от группы, стоял у забора и еще
мальчик, тоже школьник, тоже с мешочком на боку, по росту лет десяти, не больше, или даже меньше того, — бледненький, болезненный и со сверкавшими
черными глазками.
У второго
мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные,
черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее.
Мальчик вошел с бутылкой шампанского на
черном подносе.
— Вот могила старого смотрителя, — сказал мне
мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был
черный крест с медным образом.
— Экой непосед, — проворчала старуха, — на вот тебе ломотик, — и сунула в окно ломоть
черного хлеба.
Мальчик жадно его прикусил и жуя мигом отправился далее.
— Не знаю, а уж верно не Дубровский. Я помню его ребенком; не знаю,
почернели ль у него волоса, а тогда был он кудрявый белокуренький
мальчик, но знаю наверное, что Дубровский пятью годами старше моей Маши и что следственно ему не тридцать пять лет, а около двадцати трех.
Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее
черные волосы, остриженные и причесанные, как у
мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин сказал ей...
Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал, — бедные, бедные дети!
Мальчики двенадцати, тринадцати лет еще кой-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна
черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
Кипяток в семь часов разливали по стаканам без блюдечек, ставили стаканы на каток, а рядом — огромный медный чайник с заваренным для колера цикорием. Кухарка (в мастерских ее звали «хозяйка») подавала по куску пиленого сахара на человека и нарезанный толстыми ломтями
черный хлеб. Посуду убирали
мальчики. За обедом тоже служили
мальчики. И так было во всей Москве — и в больших мастерских, и у «грызиков».
Знакомство с купленным
мальчиком завязать было трудно. Даже в то время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его
мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои
черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Это был
мальчик в возрасте Мамерика, с таким же смуглым лицом и круглыми
черными глазами.
И пугливые взгляды печальных
черных глаз, и грустное выражение его смуглого лица, и рассказы, и жадность, с какой он накидывался на приносимую нами пищу, — все это внушало нам какое-то захватывающее, острое сочувствие к купленному
мальчику и злобу против его владыки, которая в одно утро и прорвалась наружу.
Оказалось, что это три сына Рыхлинских, студенты Киевского университета, приезжали прощаться и просить благословения перед отправлением в банду. Один был на последнем курсе медицинского факультета, другой, кажется, на третьем. Самый младший — Стасик, лет восемнадцати, только в прошлом году окончил гимназию. Это был общий любимец, румяный, веселый
мальчик с блестящими
черными глазами.
Подобралась дружная ватага: десятилетний сын нищей мордовки Санька Вяхирь,
мальчик милый, нежный и всегда спокойно веселый; безродный Кострома, вихрастый, костлявый, с огромными
черными глазами, — он впоследствии, тринадцати лет, удавился в колонии малолетних преступников, куда попал за кражу пары голубей; татарчонок Хаби, двенадцатилетний силач, простодушный и добрый; тупоносый Язь, сын кладбищенского сторожа и могильщика,
мальчик лет восьми, молчаливый, как рыба, страдавший «
черной немочью», а самым старшим по возрасту был сын портнихи-вдовы Гришка Чурка, человек рассудительный, справедливый и страстный кулачный боец; все — люди с одной улицы.
Когда же рука
мальчика, скользя по ярко-белым перьям, доходила до того места, где эти перья резко сменяются
черными на концах крыльев, Анна Михайловна сразу переносила руку на другую клавишу, и низкая басовая нота глухо раскатывалась по комнате.
Слушателями были:
мальчик лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец, один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с
черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
По мере того как одна сторона зеленого дуба темнеет и впадает в коричневый тон, другая согревается, краснеет; иглистые ели и сосны становятся синими, в воде вырастает другой, опрокинутый лес; босые
мальчики загоняют дойных коров с мелодическими звонками на шеях; пробегают крестьянки в
черных спензерах и яркоцветных юбочках, а на решетчатой скамейке в высокой швейцарской шляпе и серой куртке сидит отец и ведет горячие споры с соседом или заезжим гостем из Люцерна или Женевы.
Евсеич отдал нас с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая
черная четвероугольная доска; у доски стоял
мальчик с обвостренным мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой.
Месяц светил ему в спину, и тень
мальчика бежала впереди его
черным, странным, укороченным силуэтом.
Суета на балконе затихла. Барыня с
мальчиком и господин в золотых очках подошли к самым перилам; остальные почтительно остановились на заднем плане. Из глубины сада пришел садовник в фартуке и стал неподалеку от дедушки. Откуда-то вылезший дворник поместился позади садовника. Это был огромный бородатый мужчина с мрачным, узколобым, рябым лицом. Одет он был в новую розовую рубашку, по которой шли косыми рядами крупные
черные горошины.
Первый голос показался мне совсем детским; второй мог принадлежать
мальчику моего возраста. Мне показалось также, что в щели старого престола сверкнула пара
черных глаз.
Это был
мальчик лет девяти, больше меня, худощавый и тонкий, как тростинка. Одет он был в грязной рубашонке, руки держал в карманах узких и коротких штанишек. Темные курчавые волосы лохматились над
черными задумчивыми глазами.
Молодой
мальчик, лет 17, с веселыми
черными глазками и румянцем во всю щеку, вскочил энергически с дивана и, протирая глаза, остановился по середине комнаты.
Сердце всё больше и больше ныло у бедного
мальчика; а на
черном горизонте чаще и чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким-то, как показалось Володе, гробовым голосом.
Одна женщина, лет 50, с
черными глазами и строгим выражением лица, несла бинты и корпию и отдавала приказания молодому
мальчику, фельдшеру, который шел за ней; другая, весьма хорошенькая девушка, лет 20, с бледным и нежным белокурым личиком, как-то особенно мило-беспомощно смотревшим из-под белого чепчика, обкладывавшего ей лицо, шла, руки в карманах передника, потупившись, подле старшей и, казалось, боялась отставать от нее.
Часто я находил большое волнующее наслаждение, крадучись по мокрой траве в
черной тени дома, подходить к окну передней и, не переводя дыхания, слушать храпение
мальчика, покряхтыванье Фоки, полагавшего, что никто его не слышит, и звук его старческого голоса, долго, долго читавшего молитвы.
Уедут юнкера туда, где свет, музыка, цветы, прелестные девушки, духи, танцы, легкий смех, а Дрозд пойдет в свою казенную холостую квартиру, где, кроме денщика, ждут его только два живых существа, две
черные дворняжки, без признаков какой бы то ни было породы: э-Мальчик и э-Цыган. Говорят, что Дрозд выпивает по ночам в одиночку.
Сам же старый Пизонский, весь с лысой головы своей озаренный солнцем, стоял на лестнице у утвержденного на столбах рассадника и, имея в одной руке чашу с семенами, другою погружал зерна, кладя их щепотью крестообразно, и, глядя на небо, с опущением каждого зерна, взывал по одному слову: „Боже! устрой, и умножь, и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и производящего, благословляющего и неблагодарного“, и едва он сие кончил, как вдруг все ходившие по пашне
черные глянцевитые птицы вскричали, закудахтали куры и запел, громко захлопав крылами, горластый петух, а с рогожи сдвинулся тот, принятый сим чудаком,
мальчик, сын дурочки Насти; он детски отрадно засмеялся, руками всплескал и, смеясь, пополз по мягкой земле.
Хозяин сакли, Садо, был человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же
черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего
мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей
черным волосом головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
Мальчик, как на пружинах, вскочил на резвые ноги и быстро, махая руками, вышел из сакли. Минут через десять он вернулся с черно-загорелым, жилистым, коротконогим чеченцем в разлезающейся желтой черкеске с оборванными бахромой рукавами и спущенных
черных ноговицах. Хаджи-Мурат поздоровался с вновь пришедшим и тотчас же, также не теряя лишних слов, коротко сказал...
Сидевший у двери
мальчик, не спуская своих блестящих
черных глаз с Хаджи-Мурата, улыбался, как бы подтверждая своей улыбкой слова отца.
Хаджи-Мурат слез с лошади и, слегка прихрамывая, вошел под навес. Навстречу ему из двери быстро вышел лет пятнадцати
мальчик и удивленно уставился
черными, как спелая смородина, блестящими глазами на приехавших.
Ольга Васильевна, худощавая старушка, высокая и прямая, с добродушным лицом, которому она, однако, старалась придавать строгое выражение, и Саша Пыльников,
мальчик хорошо откормленный и строго выдержанный своею теткою, сидели за чайным столом. Сегодня была Сашина очередь ставить варенье, из деревни, и потому он чувствовал себя хозяином, важно угощал Ольгу Васильевну, и
черные глаза его блестели.
Отсюда
мальчик видел весь пустырь, заросли сорных трав, покрытые паутиною пеньки, а позади пустыря, словно застывшие вздохи земли, бесплодной и тоскующей, лежали холмы, покрытые жёлтыми лютиками и лиловыми колокольчиками на тонких стеблях; по холмам бродили красные и
чёрные коровы, серые овцы; в мутном небе таяло тусклое солнце, обливая скудную землю влажным зноем.
Это вышло неожиданно и рассмешило
мальчика. Смеясь, он подбежал к окну и отскочил, обомлев: лицо отца вспухло,
почернело; глаза, мутные, как у слепого, не мигая, смотрели в одну точку; он царапал правою рукою грудь и хрипел...
Гаврила вошел не один; с ним был дворовый парень,
мальчик лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал я после. Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в
черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот костюм был затеей самой генеральши.
Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за другой катились из больших голубых глаз его.
Гришка сидел на корме челнока и, свесив смуглые худые ноги свои через борт, болтал ими в воде. Ваня сидел между тем в трюме, и наружу выглядывало только свежее, румяное личико его. Белокурая голова
мальчика, освещенная палящими лучами полуденного солнца, казалась еще миловиднее и нежнее посреди
черных, грубо высмоленных досок палубы.
На
мальчике лица не было. Открытая грудь его тяжело дышала; ноги подламывались; его
черные, дико блуждавшие глаза, всклоченные волосы, плотно стиснутые зубы придавали ему что-то злобное, неукротимо-свирепое. Он был похож на дикую кошку, которую только что поймали и посадили в клетку.
Мальчик останавливался, устремлял на спутника пару
черных лукавых глаз и, выкинув совершенно неожиданно новую какую-нибудь штуку, продолжал бежать вперед по дороге.
По мере приближения к жилищу рыбака
мальчик заметно обнаруживал менее прыткости; устремив, несколько исподлобья,
черные любопытные глаза на кровлю избы и недоверчиво перенося их время от времени на Акима, он следовал, однако ж, за последним и даже старался подойти к нему ближе. Наконец они перешли ручей и выровнялись за огородом. Заслышав голоса, раздавшиеся на лицевой стороне избы,
мальчик подбежал неожиданно к старику и крепко ухватил его за полу сермяги.
А вслед
мальчику бесшумно идет ночь, закрывая
черною мантией забвения даль, откуда он вышел.